Это было давно, в 30-х годах, когда я только начинал свою ветеринарно-врачебную практику в Дагестане, но я до сих пор не забыл старого чабана Лукмана Муртазаева и его верного пса Рагаца…

Впервые я встретился с ними летом. На высокогорные пастбища я поехал верхом на маленьком сером коньке местной породы. К задней луке была приторочена бурка. Узкая извилистая тропа вела все выше и выше. Левее - огромный срез горы, массивные пласты которой похожи на покоробленные листы толстой старой книги. В пластах породы леденцами вкраплены серые гладкие камешки - галька древних морей. Правее - аул Куруш. Угловатые сакли, сложенные из серого известняка, навечно срослись с горой. Но вот я поднялся так высоко, что поравнялся с облаком и утонул в густом тумане. Все исчезло вокруг. Стало холодно и промозгло. Я набросил на себя бурку. Минут через десять езды туман постепенно стал редеть, и показалось обширное зеленое плато. Конь и бурка были мокрыми, как будто мы только что вылезли из воды. Выехав на плато, я замер от восхищения. Между гор висели беловато-дымчатые облака, а в просветах между ними проглядывались зеленая долина и серая река. Вокруг меня, на сколько хватало глаз, поднимались округленные зеленоватые вершины гор. Небо - голубое, чистое, а солнце так и брызжет слепящим светом. Но от солнца не жарко - гуляет прохладный ветер. Сочная трава с крупными цветами белой и розовой ромашки зыбится под ним, трепещет, ластится к земле. Впереди меня торчал в небо скалистый, острый гребень высокого Шалбуздага. Вокруг гребня, как вокруг шеи, - белый шарф снега. Вначале богатые луга показались мне пустынными, необжитыми. Но, проехав по тропе вперед, по направлению к Шалбуздагу, придержал коня - на склоне горы увидел белую овцу и крупную серую собаку. Собака негромко взлаивала на овцу и пыталась гнать её под уклон, но та не шла. Она топталась на месте и жалобно блеяла: "Бэ-ээ-э…". Будто говорила: "Не пойду-у…". Собака пошарила в траве и подняла голову. В её зубах был белый ягнёнок. Собака понесла его под уклон. Овца перестала блеять, и спокойно пошла следом. Я поехал за ними. Собака, услышав позади себя всадника, опустила на траву ягнёнка и бросилась на меня с громким злобным лаем. С разбегу она прыгнула к морде коня, но конь успел высоко задрать голову, и собака щелкнула зубами в воздухе. Затем кинулась к стременам, чтобы схватить меня за ногу, но я поднял ноги на седло. Тогда, разъяренная, она опять забежала вперед и стала кусать коня за ноги. Конь приседал, но продолжал идти. Пытаясь во что бы то ни стало остановить лошадь, собака забежала сзади и, уцепившись зубами за хвост, изо всей силы уперлась ногами в землю. Конь остановился. Признаться, я не ожидал такого стремительного, свирепого нападения и несколько растерялся. Что делать и как обороняться? Кавказские овчарки настолько смелы и сильны, что нередко вступают в единоборство с волком и побеждают его. Из-за склона появился высокий старик в бурке. В руках у него было ружье, на которое он опирался, как на посох. Это и был Лукман Муртазаев.

- Рагац! Рагац! - крикнул он громко и строго. Пёс неохотно отошёл, хрипло рыча и злобно посматривая на меня. Только тут я заметил, что собака была приземистая, массивного сложения, лохматая, с толстой шеей, лобастая. Беловатая полоска разделяла широкий лоб на две половины. Уши короткие, обрезанные, хвост серпом. Старик подошел ко мне, поздоровался и покачал головой.

- Ах, мал доктор, как можно так ехать?.. Надо было послать кого-нибудь из аула… Собаки злые - беда будет. Старик показался мне исхудалым богатырём. У него было большое продолговатое лицо с орлиным носом и впалыми щеками. Небольшие карие глаза глубоко запрятаны - острые, спокойные. Я сошел с коня и повел его на поводу. Пес покосился на меня и пошел впереди нас. Вероятно, от многолетней ходьбы по горам Лукман сутулился, а походка у него была медленная, тяжелая, словно он груз на себе нес. На голове у него была беловатая, порыжевшая от солнца, лохматая папаха, на ногах толстые шерстяные носки и легкие чарыки из сыромятной кожи. На поясе висел кинжал, отделанный чеканным серебром. Мы спустились по склону ниже, и я увидел большую отару овец. Они рассыпались по лощине - белые, черные, серые. Среди них мелькали ягнята на тоненьких длинных ножках. Вокруг отары ходили большие серые собаки. На широком зеленом плато находился овечий загон, обнесенный невысокой стеной из серого горного камня. Рядом с загоном стояла маленькая сакля. Навстречу нам из сакли вышла смуглая женщина лет сорока пяти в черном платке. Робко взглянув на меня она молча поклонилась. - Моя жена, - представил мне её Лукман и, обратившись к ней, сказал: - Гульнас, возьми коня.

Женщина привязала коня к столбу и дала ему подсушенной травы. Все движения у неё были резкие, быстрые. Мы вошли в саклю. Это была сторожка для пастуха в случай ненастья. Внутри темновато - оконце пропускало мало света. Посередине стоял железный таган. На этом очаге пастух готовил себе пищу и обогревался. Земляной пол был устлан свежим сеном, пахло ромашкой. У Гульнас уже был готов обед: обжаренная на масле в растертой печёнке вяленая баранина. Такого вкусного кушанья я никогда не пробовал и похвалил Гульнас. От похвалы она вспыхнула и стыдливо опустила глаза. Глаза у неё были быстрые, какие-то пронзительно-диковатые. После обеда Гульнас ушла домой в аул Куруш: она приносила мужу продукты. До позднего вечера мы с Лукманом осматривали в загоне овец и вводили им внутрь лекарство, от которого погибают глисты. Когда же солнце скрылось за скалистый гребень Шалбуздага и стало быстро темнеть, Лукман расставил собак на их посты. Три легли снаружи около стен загона, а около ворот расположился Рагац. Вероятно, ему доверялся этот важный пост как самому надежному часовому. Собаки уже не лаяли на меня и не рычали, но все же поглядывали и недоверчиво и злобно, как на чужого. Усталые овцы легли, тесно прижавшись друг к другу. Так теплее. Поздним вечером мы сидели с Лукманом в сакле, пили очень сладкий чай - ширинчай по-местному - и ели пресные лепешки - чуреки - с сыром из овечьего молока - брынзой. Лукман был неразговорчив. Видно, одинокая пастушья жизнь приучила его к молчанию. Но он с интересом спрашивал и с большим вниманием слушал о жизни в больших городах. На мои же вопросы отвечал скупо, отрывочно. Восемьдесятлет прожил Лукман Муртазаев в ауле Куруш. Более полувека он пас баранту богатеев, а сам не имел ни одной овцы. У него была лишь убогая сакля, сложенная своими руками из горного камня, да собака. Зимой и летом он ходил в одной и той же одежде - старой вытертой черкеске и шароварах из грубого самотканого сукна, крепкого и ноского, как воловья кожа. В прошлом году в аул Куруш приехал из Буйнакса молодой рабфаковец-комсомолец Имран Галиев и стал говорить с народом о коллективизации. Тогда Лукман первым подошел к нему и твердо сказал: - Пиши в колхоз… меня и Рагаца.

….Перед тем, как лечь спать, мы с Лукманом обошли загон. Было тихо. Прохладный ветерок чуть шевелил траву. Темно-синее небо с мерцающими звездами казалось близким и плотным, как полог. Спать мы легли на кошме, покрывшись бурками. Очаг наш давно затух, стало холодновато. Ночью мы проснулись от собачьего лая. Лукман схватил ружьё и мы вышли из сакли. Обошли загон.

Собаки лаяли с тоскливым подвыванием. На толстых загривках у них вздыбилась шерсть.

- Волки близко… - сказал Лукман.

Ранним утром, когда скалистый гребень Шалбуздага зазолотился от солнечных лучей, я встал. После ночной тревоги Лукман, оказывается, не ложился спать. Утром он куда-то ушел. Вскоре вернулся, неся в руках два больших, красноватых от ржавчины, капкана.

- Хитрые стали волки…- сказал Лукман,- близко были, а приманку не взяли. После утреннего чая я поехал в другие места, где паслись отары овец. Собаки уже не лаяли и не преследовали меня. Впереди отары неторопливо шагал высокий Лукман с ружьем в правой руке, опираясь на него, как на посох. По сторонам и позади отары шли собаки, заворачивая и подгоняя отстающих овец. Вот Лукман остановился и встал на камень. Широкие плечи бурки топорщились вверх, и Лукман издали показался мне огромной птицей со сложенными крыльями. Таким он тогда и запомнился мне: старый, но ещё могучий горный орёл, сурово-спокойный, молчаливый и долговечный, как и эти горы, на которых он живёт.

Поздней осенью в широкой долине, где протекал Самур, сады пожелтели и горы, на которых паслись овцы, покрылись снегом. Отары спустили пониже, к аулам, и готовили к перегону через горный перевал в теплые долины Азербайджана. Там, на отгонных пастбищах, они могли перезимовать под открытым небом. Перед тем как погнать овец в этот длинный и трудный путь, надо было отобрать и оставить в аулах слабых и больных животных. Я в это время ездил по селениям и осматривал больных овец. Приехал и в аул Куруш. Заночевал у председателя колхоза. Ночью я проснулся от громкого разговора, который слышался из-за двери. Говорила женщина - торопливо, горячо, нервно. Я не мог разобрать её слов. В комнату, где я спал на полу, устланном ковром, вошел председатель и тихо сказал: - Мал доктор, пришла Гульнас. Говорит, собака кончается… Лечить скорее надо…. Я быстро оделся и схватив свою походную сумку с аптечкой, выскочил наружу. Было темно, моросило. Я еле успевал за Гульнас - она почти бежала. На ходу я спросил её: - Что случилось?.. Она махнула рукой: - Плохо, мал доктор… Пропал Рагац… У Лукмана, как и у многих лезгин, сакля была двухэтажная. В нижнем этаже, заменявшем двор, помещались корова и овцы. Поднимаясь по лестнице, я почувствовал запах паленой шерсти. Лукман сидел на корточках очага и калил в огне железный прут. Лицо у него было мрачное, с красноватым отблеском от огня. Рядом с ним лежал, распластавшись, Рагац. Он был неподвижен, будто мертвый. Шея в крови. Лукман почтительно встал и тихо сказал: - Мал доктор, спасай, пожалуйста, Рагаца… Волк резал его…

- Что вы делали с ним?

- Прижигал немного. Кровь идет… Я знал, что в народе применяют этот способ остановки кровотечения, но он казался мне варварским, безжалостным. На шее зияла рваная рана, и из неё била кровь пульсирующей струйкой. Быстро нащупав поврежденную жилку, я зажал её пинцетом и затампонировал рану. Кровотечение прекратилось. Обессиленный пес лежал спокойно и дышал редко, глубоко. Пасть полуоткрыта, видны старые, стертые зубы. Глаза у собаки были закрыты, и мне показалось, что она засыпает. Я прощупал пульс и встревожился - пульс был нитевидным: как будто там, в глубине, кто-то чуть дергал ниточку - жилку - и она вот-вот оборвется… - Давно это случилось? - спросил я. - Нет, недавно… - сумрачно ответил Лукман. - Плохо дело, очень плохо… - проговорил я. - Кипяченная вода есть?

- Есть, есть, - торопливо ответила Гульнас. Я хотел ввести собаке физиологический раствор поваренной соли, чтобы восполнить потерянную кровь. Но пока я готовил раствор, Рагац стал дышать все реже и реже и, наконец, совсем затих. Пульс не прощупывался. Я приложился ухом к груди и не услышал сердечных толчков. - Все…- сказал я печально. Лукман, сидя у трупа своей собаки, угрюмо молчал. Гульнас, обхватив голову руками, раскачивалась из стороны в сторону и протяжно, страдальчески причитала: - Ай-ай-я-я! Лукман поднял труп собаки и молча вышел из сакли. На тревожный вопрос жены: "Куда ты?" - он ничего не ответил и быстро скрылся в ночной мгле. Гульнас побежала было вслед, но остановилась и закричала испуганно в глухую мокрую темноту: - Лукма-ан!… Одиноко и дико прозвучал её голос в ночной пустыне. Ответа не было. Лишь кое-где подвывали собаки, да сердито, грозно рокотал Самур, переполненный осенними водами. Растерянная и промокшая Гульнас вернулась в дом и, присев перед огнём, тихо, беззвучно заплакала. Тут она и рассказала мне, как это все случилось и в какую беду попал её Лукман…

Сегодня ночью, когда собаки подняли сердитый лай с подвыванием, Лукман пошёл в ущелье проверить свои капканы. И взял с собой Рагаца. Эта ночь принесла Лукману удачу - в капкан попался здоровенный волк. Но эта удача принесла и несчастье. Вместо того, чтобы убить хищника, Лукман пустил на него Рагаца. Ему хотелось полюбоваться поединком, и он был уверен, что могучий пёс задушит волка. Но Лукман просчитался. Он забыл о том, что Рагац был стар и зубы его стерлись. Матерый зверь сразу же опрокинул собаку и стал душить её и рвать горло. Лукман выхватил из-за пояса кинжал и всадил его волку под левую лопатку, в сердце. Затем подхватил собаку на руки и, прижав её к груди, побежал домой… С глубокой старины велось так: живому волку радовались, словно приезжему цирку. Пойманного волка приводили на цепи в аул, поочередно пускали на него своих собак и тешились этим поединком до тех пор, пока какая-нибудь собака не задушит зверя. Но с тех пор, как образовались колхозы и овчарки стали считаться колхозным добром, эти звериные "спектакли" были запрещены. "Зачем Лукман пустил Рагаца на волка?… Зачем нарушил закон?"- спрашивала Гульнас, и я не мог ей сказать ничего утешительного.

…На другой день к вечеру по узкой кривой улице аула Куруш торопливо шагал Лукман, ведя на поводке большого темно-серого пса, похожего на Рагаца. Лукман вошел в большой дом колхозного правления и подошел к столу председателя. Я тоже был в правлении по своим делам. Показывая на пса, Лукман тихо сказал:

- Пиши его вместо Рагаца…

Гюль Ахмет Ахмедов сдвинул шапку на лоб, отчего вид у него сразу стал недоброжелательно-хмурый, и пристально посмотрел на собаку. - Где взял? - спросил он. - Купил. - А Рагац? - Пропал.. - грустно проговорил Лукман и поник головой. Исподлобья посматривая на провинившегося чабана, председатель строго спросил: - Лукман, разве ты не знал решение нашей артели? Почему так сделал?.. Чабан глухо проговорил: - Я не думал, что так получится… - Волка без клыков не бывает… - сказал председатель и ещё что-то добавил по-лезгински, но Лукман, взглянув на меня, ответил по-русски: - Ахмет, не надо так… Председатель заерзал на стуле - видимо, ему неловко стало передо мной - и указал Лукману на свободный стул: - Садись, пожалуйста. Но Лукман, чувствуя себя как бы подсудимым, не сел. Председатель посмотрел на меня с таким выражением, будто хотел выразить свою досаду: "Ну, что теперь с ним делать?!" Мне хотелось вмешаться в их разговор, но я не находил для этого подходящих слов и ещё не знал, как председатель поведёт себя дальше. Я встал и отошел от стола, перед которым понурившись стоял старый чабан. Мне не хотелось быть перед ним в положении судьи. Председатель, видимо, уловил мои мысли. Быстрым движением руки он сдвинул шапку на затылок и, откинувшись на спинку стула, начал увещевать виновника в проступке, но в его словах было больше снисходительности, чем строгости:

-Слушай, Лукман, мы все тебя очень уважали. И вот доктор, - он кивнул в мою сторону, - тоже о тебе хорошо говорил… Баранта у тебя жирная и от волков ты её хорошо сберегаешь. И жена у тебя хорошая, и сын - большой человек в Махачкале, а ты… Ты же знаешь, что кто любит чабана, тот любит и его собаку… А ты что наделал? Как теперь народу в глаза глядеть будешь, а? Ну, скажи, пожалуйста.

Лукман молчал и по его виду я понял, о чем он думает: "Ну зачем председатель так говорит? Мне и без того больно…" Наступила неловкая тяжкая минута: председатель ждал от виновника ответа, раскаяния, а тот не находил слов в свое оправдание. Желая хоть как-нибудь смягчить эту тягость, я промолвил: - Ну что ж, потерянного теперь не вернешь. Хотя я не одобрял дикого поступка старого чабана, но мне было жаль его. Я видел, как он страдает.

- Конечно Рагац был уже старый… - проговорил председатель, взглянув на меня, - но … он ведь колхозный. Я почувствовал, что своим присутствием связываю председателя, мешаю ему быть более решительным и строгим, но в то же время у меня мелькнула и другая мысль: "А может быть, председатель наедине с Лукманом все это дело решил бы значительно проще и быстрее…" Мне показалось, что председателю хочется показать себя непримиримым к нарушителю колхозной дисциплины и в то же время он готов сделать небольшое снисхождение уважаемому человеку, Лукману. Председатель вопросительно взглянул на меня - а как, мол, вы на это посмотрите? - затем вдруг резко взмахнул правой рукой, будто рубанул шашкой по воздуху, издав при этом высокий, досадливый звук: "Эх!" Наклонившись к столу, он развернул толстую конторскую книгу и тихо сказал: - Ну, ладно, Лукман. Что с тобой делать? Давай запишем новую собаку. Записав в книгу кличку собаки, пол и возраст, Гюль Ахмет Ахмедов спокойно проговорил:

- А теперь передай её чабану Магомедову.

Лукман поднял голову и, весь подавшись к столу председателя, с тревогой спросил: - Зачем передавать? Я с ней сам к баранте пойду.

- На зимовку пойдут помоложе, а тебе отдыхать надо… -все так же спокойно, но твердо сказал председатель. Очевидно, Лукман воспринял это как наказание и растерянно спросил: - Почему так? Почему не доверяешь?….

- Жалею тебя, Лукман, - ответил председатель и вдруг опять взорвался: - Ну, что ты хочешь? - И тут же устыдившись своей резкости, сказал спокойнее: - Мы тебе полегче работу…

- Не надо мне полегче! - перебил его Лукман, - Я с барантой пойду. Разреши, пожалуйста. Хочешь, я ещё одну собаку куплю? Доверяй мне, пожалуйста….

Вероятно, Ахмедов не ожидал от Лукмана такого резкого порыва и смущенно потупился. - Я верю тебе, Лукман, - сказал председатель, - но если бы ты был на моем месте… подумай сам. Что скажут колхозники, если я по головке буду гладить за нарушение нашего закона?…

На какое-то мгновение Лукман замер, наверное сознавая, что председатель прав, а потом опять стал говорить свое, всё более волнуясь и спотыкаясь на словах, которые туго приходили на ум: - Возьми собаку, не надо держать у меня… Пусти проводником… Ноги мои ещё ходят, глаза видят… Не обижай меня, пожалуйста… Я не знал, что Рагац пропадёт. Я не хотел этого… Я друга потерял… Моё сердце болит… Моё сердце не может терпеть…

На этом Лукман оборвал свою нескладную речь и потупился. Крупные капли слез тяжелыми горошинами покатились по впалым щекам и упали на пол. Председатель отвернулся. Отвел глаза и я. Невыносимо тяжело смотреть на сильного мужчину, когда он плачет. Тут я не выдержал, подошел к председателю и сказал: - Пусть Лукман идет проводником… А Магомедов поведёт баранту…

Лукман смотрел на председателя с такой трогательной надеждой, что тот заколебался: - У тебя хорошие защитники, Лукман, но… Иди пока. А завтра зайди. Обсудим на правлении…

… Ночь была морозная и лунная. Сухая прохлада как будто звенела, бодрила. Из аула Куруш выехали два всадника в бурках: один из них был большой, другой - поменьше. Казалось чудом, что низкорослая лошадка так легко везёт великана. Это были Лукман и Гульнас. Они ехали в горы, на юг, туда, где высоко и далеко громоздились сахарные вершины горного снежного перевала. Лукману разрешили идти проводником на зимовку в Азербайджан. А на другой день по этому пути пошла баранта нескончаемым потоком…